Заметки о самовыражении
«Знаки и символы» — название рассказа В. Набокова (1948). Короткий рассказ о неизбывном горе стариков-родителей, имеющих сына «с неизлечимо поврежденным рассудком», когда «больной воображает, что все, происходящее вокруг, содержит скрытые намеки на его существование. <...> Облака в звездном небе медленными знаками сообщают друг другу немыслимо подробные сведения о нем. При наступлении ночи деревья, смутно жестикулируя, беседуют на языке глухонемых о его сокровеннейших мыслях. <...> Приходится вечно быть начеку... фобии как бы сплелись в плотный клубок логически переплетенных иллюзий, сделав сына полностью недоступным для доводов нормального разума».
Рассказ Набокова о многолетней тоске родителей по сыну, помещенному в лечебницу, с описанием болезни, которое близко совпадает с моими переживаниями. Правда у меня обострения носят циклический характер. И вот здесь ТТС может помочь расстаться с навязчивым «клубком иллюзий».
Недавно у меня случилось очередное обострение, и тревога в состоянии бреда обрела жуткую реальность. Я начал жить внутри иллюзий, точно описанных Набоковым. Мои чувства, мои «голоса» убеждали в существовании страшного мира, который отнюдь не представлялся мне сказкой. Это было самое реальное и живое, самое непосредственное и чувственное бытие. Я вдруг очутился в гнетущей пустоте переживаний собственного мира, в котором действуют иные причинно-следственные связи, которые трудно объяснить другому человеку. Особенно человеку, никогда не испытывавшему подобное. Это — иной мир, несущий в себе гиперреальное, сюрреалистическое, с индивидуальным набором знаков и символов.
Для меня осталось единственное: расшатать свои бредовые построения, описывая их в дневнике. Трудно поверить, но такой доступный способ терапии позволил устранить самую тягостную составляющую бреда — «голоса». Произошло чудо: я как будто выбрался из-под воды на поверхность, ощутил, буквально физически, свое «возвращение» в реальный мир. Похоже, что иллюзорные чувства и образы теряют свою остроту, если эти фантазии становятся неотделимы от отысканных для них слов, от графических знаков, от творческих переживаний, доверенных листу бумаги. Рассматривая себя, я возвращаюсь к самому себе.
Потом мне захотелось построить схему или модель, облегчающую течение подобных обострений. Хотелось, чтобы модель являлась как бы органической сутью конкретной личности. Мысль двигалась в таком направлении. Явления нельзя наблюдать такими, какими они протекают независимо от нас. Самые объективные наблюдения целиком пропитаны нашими исходными посылками, нашим характером. Может быть, возможно скорректировать расщепленное сознание избирательно, то есть, вдохновенно-творчески самовыражаясь, зажечь-включить тот или иной радикал по принципу положительных и отрицательных обратных связей? Может быть, сопереживание, понимание того, что бред для больного является реальностью, позволит немного понять индивидуальный язык бреда и заглянуть в окна этого неведомого мира? Соучастие в переживаниях больного без попыток грубого возврата его к «правдивой» действительности, «совместное пребывание» в его иллюзорном мире может оказаться правдой в более глубоком смысле. Ведь если в терапии не видеть искусства, то остается один только здравый смысл да еще болезнь. И если пробовать опираться в терапии не на конфликтующие радикалы (допустим, эпилептоидный и психастенический), а на комплиментарные грани, например, ювенильного и эпилептоидного радикалов в характере полифониста, то, быть может, схизис ослабнет?
Здесь интуитивная основа важнее рассудочной. Чем больше мы хотим абстрагироваться от подробностей группы явлений, тем легче моделировать эти явления. И нам не нужно знать всю внутреннюю структуру бреда, достаточно лишь той ее части, которая необходима для выбранного уровня абстракции. Моделирование не лучше тех предположений, которые положены в его основу. И все же моделирование может сказать нам нечто, чего мы до этого не знали.
Находящийся в бреду человек остается мыслящим, его порывы и действия сохраняют адаптивные возможности, его поведение отражает характеристики внешней «измененной» среды. Кажущаяся сложность поведения больного в основном и отражает эту неестественную сложность среды, в которой он вынужден теперь жить. В той мере, в какой он действительно способен к адаптации, его поведение проецирует его внутреннюю среду, его характер. И характер остается наиболее устойчивым параметром: свое «я» не теряется, но как бы временно трансформируется в соответствии с «новой» средой обитания и неким набором знаков и символов, как это доказано в рассказе Набокова.
«Прозрачность» собственного «я», полная незащищенность больного, зависимость от всех внешних явлений заставляет любое движение, любой звук соотносить со своим бытием. «Приходится вечно быть начеку...» Но и в этом напряженном «клубке фобий» рождаются порой здравые мысли, сохраняется природное любопытство и спонтанное желание ответить на вопросы: что вокруг происходит? и каким это образом достигается? Ведь и в бреду полет фантазии реалиста подчиняется вполне земным материальным законам, идеалист тоже остается верен самому себе. Это характерологическое постоянство и делает возможным творческое общение с человеком, оказавшемся в бреду. И чувство определенности, чувство защищенности, возникающее в процессе общения, будет реальным, хотя оно и опирается часто на иллюзию или фантазию. Например, фантастическую тему НЛО удается «заземлить», если акцентировать внимание пациента-материалиста на перемещении летающей «тарелки». В сущности, «тарелка» — это круговое крыло самолета, и ее движение может возникнуть под действием центробежной силы на наклонную стенку корпуса подобно тому, как возникает подъемная сила крыла...
Искусственно же заключить тонкие движения психики в относительно жесткие рамки схемы или модели мне, естественно, так и не удалось: «широк человек, слишком даже широк...»