О целебном ведении дневников и записных книжек

Помню, что, когда читал еще до школы Жюля Верна, мне нравился девиз капитана Немо: «Подвижный в подвижной среде». Кто бы мог предположить, что пройдет время, и слова Жюля Верна станут как бы моим образом жизни (в широком смысле слова). Я имею в виду движение структуры своего характера без опоры на ядро, на внутренний устойчивый стержень. В различных жизненных ситуациях приходится как-то держаться, может быть, терпя и неудачи; используя, иногда бессознательно, осколки ядер, данные мне природой.

Полифонический тип характера часто не позволяет обрести равновесие с нравившейся ранее книгой или полотном художника; либо произвольное перемещение радикалов тому виной, или же движется сам процесс.

В такой ситуации, как мне кажется, постоянно приходится искать и двигаться мне самому. Остановка в поисках своего равносильна сползанию в депрессию.

В этих целебных поисках помогает применение различных приемов Терапии творческим самовыражением, их сочетание.

Начинать мне пришлось с самого (на первый взгляд) простого: общения с самим собой — писать в дневник и в записные книжки. Надо сказать, что двенадцать лет назад я ошибочно считал ведение дневника архаизмом, и врачу стоило большого терпения и такта убедить меня в обратном.

Но как еще можно разобраться в себе, в своем отношении к окружающим или сохранить в памяти то или иное событие?

Подчеркну, что речь, естественно, веду о себе, своем меняющемся полифоническом состоянии, которое можно проследить благодаря многолетним записям.

Ценность дневника в том, что он не предназначен для «другого» и потому лишен корыстных мотивов из-за особой искренности. «Закрытость» дневника многое говорит о тоне, типе речи, слоге, стиле, моем настроении.

В зависимости от окраски полифонического состояния иные моменты могут звучать эмоционально, возбужденно; другие — приглушенно, уныло, тоскливо. Делая записи, я становлюсь понятным себе самому. И главное, — сам процесс записывания часто приводит меня в состояние относительного равновесия, сглаживаются, порой незаметно, растрепанность и путаница в чувствах и мыслях. И еще — постепенно меняется отношение к болезни: то, что раньше в обострениях казалось «концом света», теперь оказывается — с «этим» можно как-то жить.

Форма самовыражения в виде дневников известна очень давно. В Европе это — «К самому себе» Марка Аврелия во времена античности; в эпоху Возрождения — «Письма Потомкам» Петрарки, «Жизнеописание» Бенвенуто Челлини; затем — «Поэзия и правда» Гете, где была осознана психотерапевтическая сущность автобиографического самовыражения; в дневниках Андрея Тимофеевича Болотова говорится «...о движении, нужном для ипохондриков».

Самовыражение как способ лечения духовной культурой в виде дневниковых записей пишется с первой попытки, что придает записям достоверность и откровенность.

Кстати, именно так рисовали японские художники, исповедовавшие принцип дзэн. И ни в какой другой литературе мира дневники не занимали столь видное место, как в Японии.

В Японии в X веке происходит рождение дневникового жанра, что отвечает каким-то своим глубоким и общим потребностям японцев — в записях звучат параллели со старой японской живописью, архитектурой, садовым искусством. В японской традиции чувство природы получило особое развитие.

Никки — (дневниковый жанр) стало привычной формой выражения чувств, отражающей особенности японского характера.

Так, в дневнике Исикавы Такубоку (1885–1912) многое — о себе и о других — читается мною с особым интересом. Недосказанность своих чувств сохраняет дух «письма» и дар ассоциативности, что позволяет думать об аутизме чувства. И виден характер Такубоку с его заторможенностью, разъединенностью желаний и решений, безволием в ряде ситуаций. Мне близок автор дневника еще и тем, что пытается понять и прочувствовать причину собственного недовольства собою, душевной раздвоенности и мучительными стремлениями обрести душевное равновесие. Я говорю о «Дневнике, написанном латиницей» — именно так вошли в историю записи Такубоку; это одно из любимейших сочинений японцев, отражающее жизнь чистой и одинокой души, зашифрованное автором латинскими буквами и прочитанное после смерти Исикавы от чахотки в 27 лет. Дневник был опубликован впервые в трагическом для Японии 1945 году.

Вот несколько близких мне коротких выписок из дневника Такубоку; чувство и стиль их говорят о многом:

«Меня непонятно почему охватило ощущение, что в мире не стало места, куда я мог бы поместить себя. Сознание вместе с сердцем опустилось куда-то глубоко-глубоко. Я не желал погружаться в эти страшные глубины. Что-то ужасное ждет меня...»;

«Весенняя ночь, ночь того дня, когда в городе раскрылись цветы, становилась все темнее, все глубже. Одинокий, лежал я без сна посреди уснувшего города, считал вздохи тихой весенней ночи и чувствовал, насколько ничтожна моя жизнь, <...> скованная непонятной усталостью...»

Теперь попробую сказать об отечественной дневниковой литературе. Остановлюсь на двух ярких представителях — это упоминавшийся выше Андрей Тимофеевич Болотов и Андрей Иванович Тургенев. Болотов подробно описывает быт, атмосферу своего века, искренне показывает происходящее вокруг, приглушая в себе самом нечто тревожное. Сейчас издан трехтомник записей Болотова, и цитировать его нет нужды.

Мне ближе дневник Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), родившегося в Москве. Тургенев, по окончании университета, служит в коллегии иностранных дел в Петербурге, потом в Вене, откуда он вернулся в 1803 году и через полгода скончался в горячке в возрасте 22-х лет. Одним из ближайших друзей юности Тургенева был Василий Андреевич Жуковский, поверенный в отношениях Андрея с его любимой женщиной.

Тургенев увлекается Шиллером, Гете, Шекспиром — которого он переводит на русский язык без «сглаживания» текста. Переводы, стихи — удивительно многое успел сделать этот талантливый, рефлексирующий молодой человек за 22 года жизни.

Впервые в русской поэзии Андрей Тургенев реализовал одну из тем романтической лирики: раннего разочарования и преждевременной старости души, то есть мотив духовной смерти, гибели надежды и упований... Самое значительное литературное произведение Андрея Тургенева — «Элегия» («Угрюмой осени мертвящая рука...») было опубликовано в «Вестнике Европы» (1802) с примечаниями Карамзина.

Об «Элегии» вспоминает в своем дневнике Кюхельбекер, к ней обращается и Пушкин-лицеист.

Вот мечты Тургенева из его дневника:

«По утрам я бы, унылый, скитался по улицам шумного города, чтобы заглушить себя: испытал бы, может ли природа, весна дать наслаждение человеку одинокому, истинно несчастному...».

Другая запись:

«Теперь утро, 8-ой час. Расположение духа во мне не очень приятное. Я все отчаиваюсь в своем характере... Чувства мои от времени не сделаются живее... Я так холоден и равнодушен, равнодушие не дает мне чувствовать моего состояния».

И еще:                                                          I

«А сегодня ввечеру несколько самых счастливых минут по расположению моего духа, — пишет Тургенев. — Я решился читать Шекспира, от которого много приятного ожидаю. В таком положении не хотелось бы мне воротиться к моему грустному, которое так мне иногда нравится, когда я бываю в нем» (Дневниковая литература…, 1989). И Тургенев переводит «Макбет» и некоторые другие произведения Шекспира.

В заключение привожу несколько записей из своего дневника за 1986 год:

«8 июля. Возвращался с занятий AT с С. Л. и Г. Ф. Говорили о Шагале. Г. Ф. шел, опираясь на зонт, как на трость, и прочитал целую лекцию нам о художниках. Даже у реалистов фон картины, оттенки красок, тени передают настроение автора»;

 «27 июля. Сегодня воскресный день и я решился посетить выставку московских художников. И хотя выставочный зал оказался закрыт, то есть я съездил зря, выход в город придал бодрости. И нет почему-то ощущения, что день потерян. Читал роман Чарльза Сноу «Поиски»...»;

«26 октября. Утро солнечное, морозное. Настроение деятельно-суетливое. Полностью нахожусь в фазе подъема. Много говорю, что самому не приятно. Правда, теплится в глубине сознания мысль, что это пройдет и опять начнется депрессия. Стараюсь отгонять тревожные мысли. Удивительно: в период хорошего настроения в работе делаю больше ошибок, чем в заторможенно-напряженном состоянии...».

Относительно записных книжек. Их я использую, так сказать, в полевых условиях: за городом или на выставке.

Записать в книжку интересную мысль или ощущение не всегда получается до сих пор — стесняюсь доставать, когда кругом люди.

 

ЛИТЕРАТУРА

Дневниковая литература в России и Японии (1989) // Восток — Запад. М.: Наука. Вып. 4. С. 78–178.