Действие третье
Та же комната примерно еще через час. Все, кроме ушедшего Вадима, сидят, сгрудившись за столом с самоваром и горящими свечами, пьют чай с пирожными из корзины Вадима. Валентина еще хмурая, опухшая от слез. За окном сумерки.
Сергей. В медучилище я был единственный парень в нашей девчачьей группе. Девчонки смеялись над моими анекдотами, но ни одна из них в меня не влюбилась. Такие все они инфантильные, как дети. А вот пациентки с бредом преследования и самоуничижения — эти, да, в меня почему-то влюбляются. Мне же хочется, чтоб полюбила меня глубокая депрессивная женщина, старше меня лет на двадцать, с опытом жизни и любви.
Валентина. Что ты несешь, братишка!
Сергей. Да, влюбляются в меня все не те, в кого сам влюбляюсь, и вот стараюсь в душевном своем одиночестве, дабы отвлечься, рассказывать анекдоты, хорохориться, что уютно мне жить, а мне совсем не уютно.
Александр (Сергею). В тебя хоть кто-то влюблялся. А мне уже тридцать шесть лет... Если бы какая-нибудь женщина полюбила меня всей душой, по-бабьи, как своего единственного, разве я думал бы о веревке?
Светлана. Тебя еще обязательно полюбят.
Ольга (Александру). Никогда-никогда никто-никто тебя не любил?
Александр. Никогда и никто. Потому что, наверно, трудно полюбить человека с большими дозами антидепрессантов в крови.
Виктор. Человек не может точно знать, любят его или нет. Его могут любить тайно.
Ольга. Да, и тогда все время думают о нем, пишут ему письма и не отправляют.
Александр. Но если я об этом не догадываюсь - что мне от этого? Нет, никто меня не любил и уже никогда не полюбит. Страшно.
Пауза.
Юля (торжественно, серьезно). Если вас, дядя Александр, никто никогда не любил и не любит…
Пауза.
то знайте, я тогда вас очень люблю.
Александр. Вот спасибо, Юлечка. (Обнимает и целует ее в голову.)
Валентина. И эта спятила. Вот она, наследственность. И вообще, кто дергал вас за язык с этими рэкетирами...
Виктор (Валентине). Сейчас уйду, мать, и не приду, когда позовешь кран чинить.
Пауза.
Ольга (Юле). Как я тебя люблю за твою доброту, нежность, девочка. (Обнимает ее.)
Светлана. Подумаешь, он смотрел сверху на Гренландию!
Валентина. Не в Гренландии дело.
Я жизнь люблю. Настоящие французские, итальянские платья, а не этот мешок. (Трогает брезгливо свое платье.) Богатой красивой свободы хочется, а тут у мамы одышка и даже от какой-то кладбищенской ограды дурацки-глупо зависишь.
Сергей. У нас в отделении тоже такой Вадик есть с бредом преследования и богатства. Может, и у этого, нашего, никаких магазинов нет. А мне его все-таки жалко. Такой испуганный ушел.
Ольга. Богатеньких сейчас, в самом деле, и грабят, и даже пристреливают. Спокойнее и прекраснее жить потаенно-внутренним богатством души. Только бы денег было на ручку, бумагу и конверты.
Хасан. И еще на краски...
Светлана. Я так не умею. Мне и прозрачную душевную нежность, и яркие, пряные ощущения подавай. Не черно-серые, как у Вити на фотографиях, а разноцветные, сочно-пышные, как на японской фотопленке «Фуджи». Чувства должны быть до сумасшествия нежными, и тогда приходит что-то бурляще-ослепительное, испепеляющее. Но открыть, зажечь в тебе это пьянящее пламя из твоей же природы не всякий мужчина способен. А кто может, не хочет, лень ему. В этом трагедия, жуть невостребованной женщины. Ходишь и просишь жизни, как нищенка, а тебе ее не дают. (Закрывает глаза рукой, размазывает рукой слезы.)
Ольга. Могут быть и другие — внешне тихие, нежно-пастельные, размышляющие, но по-своему очень сильные чувства. Без опьянения, ослепительности, но так чудесно...
Хасан. Каждый, наверно, живет по себе, по своей природе.
Валентина. Без любовного ослепления — это жалкие, нищие чувства. Но в сегодняшней жизни, конечно, важнее всего богатство. Женщина должна быть свободна в своем богатстве, у нее должно быть много мужчин. И тогда скорее возможно зажечься этим пьянящим пламенем.
Юля. Мама, зачем же много мужчин?
Ольга. Чтобы больше было подарков.
Виктор (кладет руку Юле на плечо). Ты видела бабочку по имени Адмирал? (Светлане.) Свет, я смог бы платить за тебя в студию живописи. Тут, недалеко...
Светлана (Виктору). Дурачок ты мой серенький! Боже мой, что я говорю?! Что я говорю?! Вот разве похоже в гостях, что мы уже много лет вроде бы жених и невеста? Мне один постоянный покупатель в булочной, пенсионер уже, говорит: я знаю, Вы одиноки, я бы женился на Вас, но предупреждаю заранее, что буду в нашем совместном хозяйстве только посуду мыть. А я ему говорю: у меня жених есть, который еще и стирать будет, и сантехнику прекрасно чинит, и еще в электричестве разбирается. Господи, что я за чепуху несу!.. Я, наверное, больше воображаю свои острые, разноцветные чувства, мечтаю о всяких ярких ощущениях-переживаниях, нежели могу на самом деле их испытывать.
Виктор. Сирень у нас на лужайке уже отцвела, но через две-три недели загорится на солнце лиловый иван-чай.
Пауза.
Любовь — разная. Она может быть просто тихим, скромным добром.
Пауза.
Александр. Надо внимательно, не торопясь искать, искать, даже в зеленой тоске, какие-то окошки душевного созвучия с людьми... Я с Витей согласен. Созвучие, доброта - это же, наверно, тоже любовь.
Виктор. Жить остается меньше и меньше. Надо бы побольше друг друга беречь, какое-то добро друг другу делать. В могилах уже не сможем... Посильное, маленькое, будничное, но добро, да? (Александру.) Два грамма добра, — как говорил черт-астроном в одном твоем рассказе. А то ведь умрешь — и, ежели прожил без добра, любви, то будто бы и вовсе не рождался на свет.
Александр. Не могу объяснить, но чувствую, что настоящая любовь почему-то как-то остается навсегда.
Пауза.
Ольга. Не могу расстаться со своим мужем-пьяницей в Оренбурге. Он отец моих маленьких дочек, и они любят его. И зарабатывает все-таки кое-что, потому что плотник. Но уже давно люблю одного человека. Не скажу, кто он. Это наша тайна. В сущности, я изменила с ним мужу. Но духовно, конечно. Поэтому перед девочками своими чиста.
Светлана. Как же чиста, если изменила?
Ольга. Потому что не физически изменила, а духовно.
Светлана. Духовно? Ну, это все так каждый день делают. (Машет безнадежно рукой и смеется.)
Ольга. Мой любимый — нежный, светлый и мохнато-затаенный, как майский жук. Мы пишем друг другу длинные письма. Простыми словами и тайными, никому не известными знаками, иероглифами мы подробно и бесконечно входим в душу друг друга. И никто в бесконечном Космосе не знает о том, как мы с ним духовно близки. Никто не способен помешать нашему глубинному, невидимому со стороны соединению среди Природы. Наше волшебное переживание невозможно отделить от Природы. Природа напоена любовью, стройным согласием. Муж бьет меня, а я в это время думаю о своем любимом, единственном на Земле и в Космосе. Мне смешно, что муж и не представляет, как прекрасно мне все это думать, чувствовать, даже сквозь его оплеухи. В этом сказочном соединении, наверно, смысл моей жизни. Все, что делаю хорошего для своих девочек, других людей, освещено этим смыслом. Это так просто и так важно: он нужен мне, и я без него не могу, а я нужна ему, и он без меня не может. Вся моя жизнь стала как поздняя весна на нашей лужайке.
Виктор (серьезно). Как это хорошо и странно...
Валентина (плачет). А чего разревелась, не знаю. Чему завидую? Какой-то бред, маразм у сестренки, детский сад...
Александр. Не плачь, Валя. Когда ты плачешь, на тебя немного похожа Нефертити. Ведь этот застенчивый индюк, право, совсем чужой нам, потому что не способен любить. А ты своя, тоже несчастная, слабая, хотя и глупая, и Хасана мучаешь, выгоняешь. И все-таки почему-то своя...
Юля. Я никак не пойму жизнь. Не пойму, почему мама с бабушкой выгоняют папу, не дают нам с ним порисовать... Почему-то мне так страшно стало жить без папы. Не понимаю, зачем живу...
Хасан. Рассуждением и не поймешь, дочка. Смысл в том, чтобы любить того, кого любишь, то есть делать ему всякое хорошее и испытывать при этом волшебное настроение в душе, исцеляющее от всех болезней и трудностей.
Александр. Да, ничего не остается, как любить каких-то людей, каких-то животных, какие-то растения. И этим жить, пока не умрешь.
Сергей. Любить, даже если любовь безответна?
Светлана. Я не понимаю этой безответной, платонической философии, но что-то таинственно-хорошее здесь чувствую и даже, кажется, сама к этому тихо иду.
Валентина (Ольге). Тебе хорошо, сестра! У тебя и чувство в душе к кому-то там, и длинные письма к нему, и деньги — такие, что и на поезд хватает. А у меня ничегошеньки нет. Хасан крохи приносит. Если б ты холодильник наш не наполнила, Юльке бы котлеты не было на обед.
Ольга. Я тоже на всем экономлю. Просто не могу не приехать раз в году в этот дом.
Виктор. Свобода духа для меня превыше всего. А на овсяную кашу всегда хватит.
Ольга. Бедность по-своему хороша — никто не завидует, не просит денег. С ремонтом не надо суетиться: не на что его делать.
Юля. Любовь — это, наверно, когда думаешь, думаешь, думаешь о нем и хочется все время делать ему что-то хорошее, но стесняешься.
Светлана. В нашей булочной «Ольха» кое-что можно заработать. Так сейчас у нас празднично, красочно, не только хлеб, но и йогурт, заграничное мороженое. Не хочу в старую жизнь с очередями, уравниловкой.
Виктор (обнимает Светлану). Я бы мог любить женщину только при духовном, идейном созвучии с ней. Вот как сейчас.
Светлана. Нет уж, Витенька, мужчину и женщину связывает нечто более сильное — волшебные ощущения, нежность.
Сергей. Великий инстинкт!
Валентина. У мужчины еще должны быть деньги.
Сергей. Как в том грузинском анекдоте.
Валентина (Хасану). Когда-то ты писал мне в Тамбов такие нежные письма, что я ревела над ними, как дура. И специально ходила в овраг смотреть, как цветет мать-и-мачеха, потому что ты про неё что-то там писал. Вот психоз-то был!
Александр. В Хасане, верно, есть что-то от майского жука и в то же время восточно-привлекательное. Это все — и в его этюдах, пейзажах.
Хасан. Благодарствую. Стараюсь жить по своей природе. А если пытаюсь притворяться, происходят со мной противные истерические взрывы, глухие депрессии с лежкой на диване лбом в стену.
Валентина (с не просохшими еще слезами). И дурная энергия от тебя в это время по всей квартире гуляет. Боже мой, какой это был ад, когда мы здесь были каждый день вместе!
Хасан. А верно, Валя, поначалу у нас с тобою была влюбленность-охмеление, и это затуманивало нашу несовместимость характерами. Но вскоре влюбленность рассеялась, природа каждого из нас обнажилась и оказалось, что не можем найти даже малого окошка созвучия. Эти окошки, грани, верно, надобно искать и искать, но мы уже отчаялись разыскивать их. Как на коврике моего детства... Журавль упрекает Лису за то, что она не Журавль, а Лиса упрекает Журавля за то, что он не Лиса.
Светлана. Мы с Витей еще поищем наше окошко. Может быть, в самом деле, студия живописи... Хочу учиться выражать себя красками. (Виктору.) Поищем наше окошко?
Виктор. Согласен поискать.
Хасан (встает, Валентине). Итак, торжественно, при всех объявляю, что принимаю ваше с тещей предложение. Ты и твоя мать, Серафима Спиридоновна, можете похорониться на кладбище в ограде моих деда, прадеда, моих родителей, рядом со мною. Мне же за это, как обещано, позволено будет при моей жизни раз в месяц приходить сюда к Юлечке, и еще — когда будут гости, как сегодня. (Садится.)
Валентина. Вот это благородно.
Хасан. Вчера был там — на кладбище. На прадедушкиной могиле папоротник вырос, листья чистотела такие нежные, шелковые. Анютины глазки посадил и четыре свечки зажег — четыре вечно живые души. Я так ясно чувствовал души деда, прадеда и родителей, когда стоял там, в ограде.
Валентина (плачет). Не надо, Хасанчик, я знаю, ты все-таки хороший.
Сергей. Так, может быть, ему можно жить здесь, в своей комнате?
Юля. Мама, пожалуйста!
Валентина. Нет, нет, это невозможно. Бабушка тогда сразу умрет. Хасан пойдет ночью в пижаме в туалет, и встретятся они в коридоре. Или ночью будет себе чай кипятить на кухне... Невозможно это...
Александр. Тяжела ты, нынешняя жизнь. Ем хлеб с крупной солью и кашу. А на картошку не хватает. Антидепрессанты же, нейролептики диспансер дает забесплатно. И как-то удивительно, что клены, липы, незабудки, вся природа остается при этой новой тяжелой человечьей жизни по-прежнему чудесной. Она как бы призывает нас терпеть трудности ради нашей духовной свободы.
Хасан. Я готов терпеть. Ведь эта свобода так целебна для нас.
Валентина. Зачем мне свобода без богатства?
Виктор. Принес я старинный цыганский романс. Послушаем? Может, будет он нам поближе Дассена... (Вставляет в магнитофон кассету.)
Сергей. Цыганский! Ох, уютно мне сейчас будет!
Это песня К. Шиловского «Паутина» в исполнении Веры Донской. Все внимательно слушают и потом подпевают, обнявшись:
Нас связали гроз раскаты,
Запах зреющей малины,
Да колеблемые ветром
Нити тонкой паутины.
Ольга сидит рядом с Хасаном, Светлана — с Виктором, Юля — с Александром, Валентина — с Сергеем. Валентина с загадочно-глуповатым лицом поддается общему переживанию песни.
Пауза.
Светлана. Здоровым, предприимчивым людям мы не нужны, да и нам с ними скучно... Надо бы нам крепче держаться друг за друга среди нашей чудесной природы.
Ольга. Так хочется, чтобы до самой смерти в душе сквозь проклятые тревоги, страхи, сердцебиения просвечивало это чудное, красочное ощущение поздней весны. Не ранней, воспаленно-хмельной, а поздней — мягкой, нежно-пышной, напоенной торжественной готовностью к любви. Майский жук выбрался из лопухов, Хасан.
Хасан. И уже летит на березу.
Сергей. Стрекоза в кустах прищемила хвост.
Пауза.
Юля (Александру). Дядя Александр, а вы теперь тоже будете писать мне длинные письма?
Александр смотрит на Юлю, улыбается. Лицо его светится.
Занавес
1996.
Версия для печати