Действие второе
Та же комната примерно через час. За окном потемнело. Мольберт отодвинут к стене. На столе букет трав и цветов, сорванных под окном, горящая свеча, и рядом негромко включен магнитофон. Под песни Джо Дассена, переговариваясь, танцуют четыре пары: Хасан с Юлей, Виктор со Светланой, Вадим с Валентиной, Сергей с Ольгой. Александр, с тоскливо опущенной головой, одиноко сидит на стуле.
Валентина. Господа, как хорошо, что вы к нам пришли, а то какая же была скучища.
Сергей. А как там моя тетушка Серафима Спиридоновна? Вот я старинный анекдот расскажу. Ты, говорит, чего такой черный? А он ему отвечает: тещу провожал, паровоз целовал. (Хохочет.)
Валентина. Прекрати, Сережка! Мама, наконец, прилегла. Скучно, господа!
Александр. Может быть, конечно, тоскливо, больно на душе, но не может быть скучно в последние майские дни. Зелень еще пышно-мягкая, светло-зеленая! Еще не опушились желтые одуванчики, не зацвели травы. Голубенькая вероника в траве, глухая крапива с белыми цветочками... Трепетная, бархатная жизнь растений поздней весной. Через полмесяца, в жару, все потемнеет и потвердеет, порастет купырем и снытью, а сейчас, как говорит Хасан, такое чудесное, великое, нежное согласие на лужайке.
Виктор. Если ночью будет дождь, наутро, в пасмурности, желтые солнышки одуванчиков не раскроются, и рядом с ними, среди мокрых лопухов, ежи, мятликов, гусиной лапчатки, возможно, будет сидеть ворона. Как бы я хотел сделать такой снимок...
Светлана. И меня посади рядом с этой вороной.
Виктор. Уже лютики раскрывают свои желтые блестящие рожицы. Они такие же живые, как мы. Тоже дышат, пронизаны сосудами, несущими питательные соки, как наша кровеносная система. Тоже пьют воду, в жару жадно. И у них тоже кожа, как у нас. Когда снимаю природу, чувствую свою волшебную включенность в мудрый, дивный ее организм. Только людям трудно понять друг друга и согласиться между собою. Трудно, как Лисе с Журавлем.
Ольга. Хасан, майский жук сел на березу?
Хасан. Жук упал в лопухи.
Ольга. Хорошо, не в крапиву к вороне.
Сергей. Стрекоза с перламутровой мордой повисла над ромашками.
Светлана. Хасан, что ты сказал этим самым жуком Ольге?
Хасан. Мой дед, прадед и отец были сапожниками, но любили читать книги о природе и тоже так радовались этой нашей лужайке под окнами. Рассматривали цветы, травы, искали их в Ботаническом атласе Монтеверде.
Александр. Абсолютное согласие в природе, конечно же, невозможно. Всюду борьба. Но в жизни растений и животных нет зла и добра. Волк не понимает, что творит зло зайцу, а заяц не понимает, что творит зло травке, которую ест. Все на свете вот так сражается, но когда это происходит без сознательного намерения зла — получается прекрасная лужайка.
Светлана. Многие сейчас хотят вернуться в серый, бедный социализм. Хотят духовной тюрьмы и гнилой десятикопеечной картошки впрок.
Вадим. И я хочу?
Валентина. Разрешите представить вам, господа, моего друга Вадима, предпринимателя, у него два магазина французского и итальянского платья в Москве и один в Петербурге.
Вадим (смущенно). Знакомого — так точнее. Валентина — школьная учительница моей дочери. Простите, я очень застенчив. Iamvery, veryshy. [Ай эм вéрри, вéрри шай]. Я часто наговорю всякие слова только для того, чтобы кое-как спрятаться за них.
Пауза.
Что же мне сказать? Надо что-то сказать... Вот вспоминаю маленькую пиццерию в Риме, где ел свою первую настоящую итальянскую пиццу.
Светлана. Вы так скромно, элегантно одеты.
Вадим. Положение обязывает. Покойная жена была мне помощницей. И языки знала, и компьютер. Но вдруг умерла от инсульта в тридцать восемь лет. Конечно, накуривалась и напивалась до невозможности.
Валентина. Вадим, пожалуйста, скажите мне какое-нибудь хорошее, доброе слово.
Вадим. Сейчас дорасскажу про жену, а потом...
Сергей. Отчего же вам не жениться теперь на моей кузине? Она ради этого и языки выучит, и...
Вадим. Просил бы оставить эти несерьезные в обстановке французских танцев разговоры.
Сергей. Вас смущает, быть может, Валино большевистское прошлое?
Вадим. Нет, отчего же! Мои родители тоже упоенно верили в коммунизм.
Сергей. И, значит, ваш начальный капитал — это золото партии?
Вадим (раздраженно). Может быть, вам еще сказать номер моего счета в швейцарском банке?
Виктор. Ох, погубите себя, господин Вадим, такими откровениями.
Сергей. Нашлет кто-нибудь рэкетиров! (Хохочет.) Ох, хорошо, ох удовольствие себе доставил.
Ольга (Валентине). Кстати, сестра, а где же твои пироги?
Валентина (показывает на свои надутые щёки). Вот они! Но Вадим принес целую корзину волшебных пирожных и обалденный чай «Суданская роза».
Сергей. Вот и брюху своему приятность сделаю! Меняемся! Change! [Чейндж!] Дамы выбирают кавалеров!
Светлана выбирает Хасана, Юля — Сергея, Ольга — Виктора. Только Валентина не отпускает все мрачнеющего Вадима. То танцуют, то разговаривают стоя или усевшись на стулья.
Виктор. Хасан, а у деда, прадеда много было детей?
Хасан. Много. Потому и квартира такая громадная. Советская власть дала после революции. Здесь профессор философии жил, его выслали из страны. Видно, моё изгнание из этой квартиры — расплата судьбы со мной за русского философа. Узнать бы хоть его имя... Теперь печатают русскую философию. Я вот читаю Бердяева, Ильина и думаю: может быть, кто-то из них жил в этой квартире?
Виктор. А где сейчас твои братья, сестры?
Хасан. У меня никого нет, кроме сестры. Она замужем и живет на родине предков — в Астрахани. И меня туда Валентина с тещей прогоняли. Мы ведь крещёные татары, астраханские. Но я люблю Москву, этот дивный, родной дом, Юлечку, лужайку, всех вас, даже Валю. Да и на родном языке толком не умею говорить. Я москвич.
Валентина. А я всё равно считаю, что Хасану лучше будет в Астрахани. Больше бы там заработал. (Хасану.) Юлечка бы к тебе туда приезжала.
Хасан со Светланой, как бы не слыша Валентину, танцуя, отходят от остальных танцующих на авансцену и разговаривают между собою вполголоса.
Хасан. У тебя сегодня высокие каблуки. Ты почти с меня ростом.
Светлана. Хочешь, сниму туфли?
Хасан. Нет, что ты! Зачем?
Светлана. Я хочу, чтобы тебе захотелось поцеловать меня.
Хасан. Зачем?
Светлана. Хочется от жизни совсем простого: ни пирожных, ни бешеной хмельной страсти... Я даже не жалею, что детей Бог не дал ни с прежними, ни с последним моим другом. Он так некрасиво, кстати, от меня ушел, но я уже на него не обижаюсь. А хочется, чтобы был со мной мой единственный. Тот, которому нужна больше всего на свете... Чтобы он мог и деньги, и машину, и квартиру выкинуть на помойку - ради меня. И чтобы он всегда меня ждал. И еще чтобы он нежно прикасался ко мне не меньше двенадцати раз в день. Любить только в мечтах, письмах я не способна. Ведь эти теплые прикосновения нужны даже моей собаке!
Хасан. А какая у тебя сейчас собака?
Светлана. Доберман-пинчер, девочка.
Хасан. А-а... Говорят, немецкие овчарки этого не любят.
Светлана. Разные бывают овчарки.
Хасан. Тебя Витя любит.
Светлана. Витя слишком неуверен в себе для настоящего чувства.
Хасан. У Вити одухотворенные фотографические пейзажи. Просто ты не открыла еще в нем эту тихую нежность.
Пауза.
Фотография, кстати, по-русски «светопись».
Светлана. И руки у него желтые от табака и проявителя.
Хасан. А у меня в красках.
Пауза.
Знаешь, в Витиных фотографиях живет настроение — напряженно-тревожное, порою тяжелое до черноты, но всегда с застенчивым солнечным зайчиком надежды. Где застенчивость, там ведь и нежность. Даже не могу с этих его фотографий срисовывать какие-то детали картин, потому что фотографии Вити — сами по себе искусство, то есть переживание, его душа.
Светлана. Может быть, и так... Но, видишь ли, Витя никогда не сможет так чувствовать меня, как ты. Я испытала это с тобой лишь однажды, четыре года назад, если, конечно, помнишь. Чуть с ума тогда не сошла. Я только с тобой поняла, что в любви все дозволено и можно ничего не уметь, не мочь, кроме нежности. Хасан, за один час ты вырастил во мне такой сад! Он до сих пор цветет среди нашей серой жизни. Поцелуй меня.
Хасан. Это вышло как-то нечаянно, от зеленой тоски и под пьяную лавочку. Виноват перед Витей, надо ему, наконец, это рассказать. И ты меня прости. Почти ничего не помню и, кажется, ничего не чувствовал. Не смогу уже никогда прикоснуться к Валентине, но и ни к кому больше. У меня такое чувство, что, изменяя телесно бывшей жене, я как-то духовно изменяю и Юлечке.
Светлана. Твоя бывшая жена — жалкая истерическая дура. А я еще хуже.
Пауза.
Я, конечно, знаю, Хасанчик, что всегдашеньки мне быть одной. Хоть у меня и отдельная квартира, и зарабатываю неплохо в булочной «Ольха». Но вот когда привыкаю к человеку так, что больше уже не стесняюсь его, начинаю часто на него обижаться, злиться-раздражаться, а то и нестерпимо истерически кричу в депрессии. Меня в моей булочной еще терпят, наверно, потому, что успеваю в своем сумасшествии куда-нибудь спрятаться или убежать. Да я там и не так расхожусь, как наедине с тем, кого уже не стесняюсь. Вот последний мой друг и все прежние за это меня бросили, пятками засверкали. А тебя я еще стесняюсь.
Хасан. И у нас с тобою...
Светлана. Я тебя не жениться зову. Мужем моим мог бы быть не только умный, тонкий, преданный мне человек. Еще очень важно, чтобы он был врожденный психотерапевт, который грел бы меня своим здоровым сильным теплом и терпел бы все мои ежедневные депрессивные капризы. На это, знаю, не способны ни ты, ни Витя. Я ведь слышала с другого этажа, как ты сам истошно кричишь. И Витя уж тысячу раз с медвежьим ревом убегал от меня в свою берлогу. Благо, рядом.
Хасан. Может, тебе какие лекарства помогут?
Светлана. Да я уж шесть лет в диспансер не ходила. От лекарств голова тупая-дурная. Так что вместо единственного-неповторимого — рядом со мною всегда будет существовать вакуум его формы. Другая, может быть, могла бы наполнить этот вакуум мечтами, письмами издалека, а нам, волкам, и духовность, и нежность, и вместе с ними живое мясо подавай. Вот только здесь, со всеми вами, немного и отогреваюсь время от времени.
Хасан и Светлана, танцуя, приближаются к другим танцующим парам.
Сергей (Валентине). А скажи, кузинушка, почему, когда гости, ты приглашаешь и Хасана?
Ольга. Чтобы показать нам, что у нее все-таки есть муж, хоть и бывший.
Валентина. Нужен мне больно такой бывший муж! Вадик, расскажите, как вы летели недавно в Нью-Йорк.
Вадим. Представьте себе — над Гренландией. Был ясный день, виделись какие-то бесконечные черные горы, осыпанные снегом, а в океане — айсберги. Это вам не лужайка с крапивой. Если бы я не конфузился, я рассказал бы еще такое...
Александр. А я — как замороженный антидепрессантами гренландский айсберг. Если бы мои рассказы оживляли меня, вселяли смысл в душу, я принимал бы меньше таблеток. Мог бы танцевать красиво, как Хасан.
Пауза.
Без лекарств всякая дурная подозрительность прорывается. С лекарствами плохо, без них еще хуже. Такая уж судьба...
Юля. Дядя Александр, почитаете сегодня свои рассказы?
Александр. Если хочешь, Юленька... Я стесняюсь свои рассказы читать. Рассказ — это ведь душа человека, как и картина, рисунок. Душа Хасана или моя душа. Дети, рисуя, не стесняются показывать друг другу свои души, потому что не понимают, что тут происходит. И я в детстве не стеснялся...
Ольга. Напиши, Александр, про женщину, инженера-конструктора, кабинетную молчаливо-загадочную курицу, которая приезжает сюда ежегодно на день-другой из своего Оренбурга...
Валентина. Чтобы пожаловаться сестре на мужа, который в хронической белой горячке лупит ее по ночам кочергой.
Светлана. Боже мой, господа, какие мы все скучно, обыденно несчастные! Хоть бы какая-нибудь болезнь Меньера или трюфеля, салат-оливье, а то белая горячка, водка, селедка, кочерга...
Ольга. Я приезжаю всегда в последние дни мая, когда возле вашего старого дома нежная пышность разнообразных растений. Сколько тут чистяка, незабудок, лютиков, но мне особенно по душе скромные цветы пастушьей сумки среди лопухов.
Виктор. В ателье, где работаю, только и делаю скучные портреты скучных людей — для заграничного паспорта, для обычного. А тут на лужайке, снимаю черно-белые портреты цветов и трав. Не хочется снимать в цвете. Черно-белое глубже, одухотвореннее.
Ольга. У меня дома висят и Витины снимки в рамках, и Хасановы этюды, и Юлина картина «Шмель на клевере». Какой чудесный медвежонок — этот шмель.
Виктор. Это все мы там с тобою через свои картинки духовно общаемся...
Александр. Когда помрем, эти картины, фотографии, если не выбросят их, конечно, станут людям будущего рассказывать, как чувствовали, переживали жизнь те, кто рисовал, фотографировал. Боже мой, все это так просто и одновременно волшебно. Мне в моей депрессии думается, что вот в каждом из нас идет генетически заданный отсчет времени. И если переключить сейчас рычаг лет на сто, то никого из нас уже точно в жизни не будет. А чудо поздней, пышной весны еще долго будет происходить.
Юля. Зачем же люди живут, если все равно умрут?
Александр. Чтобы приносить друг другу по два грамма добра или по два грамма зла.
Светлана. Чтобы любить! А то и сегодняшний день уже кончается... Чтобы любить...
Александр. Так это и есть Добро.
Виктор. Хотелось бы, конечно, немного после смерти задержаться душой в своих пейзажах на стенах. И, наверно, этого маленького бессмертия с меня довольно, чтобы выполнить свое предназначение.
Сергей. Все умершего деда вспоминаю. Мало его упрекал за курение — вот рак легкого с ним и приключился. Дед был морской врач, про Африку мне рассказывал. Так щемит душу...
Валентина. Это ты теперь уже не для него переживаешь, а для себя.
Виктор. И я бы хотел, чтобы про меня вот так после моей смерти кто-то переживал. Мне кажется, я бы этим переживанием обо мне другого человека продолжал бы сам жить.
Сергей и Юля, танцуя, отходят от остальных пар на авансцену.
Сергей. Не забывай, крошка, что я почти вдвое старше тебя и уже почти психиатр. Обращайся ко мне на «вы».
Юля. Сергей Прокофьевич...
Сергей. Ох, как достойно, уютно мне!.. Ну-ну, продолжай.
Юля. А это правда, что если бы у меня была собака и я бы ее разлюбила, она могла бы от этого умереть?
Сергей. Нет, не укладывается что-то в учение об условных рефлексах. Но что-то в этом есть таинственно-прекрасное, какая-то суть жизни.
Юля. У моей подружки случилось такое с пуделем.
Пауза.
Сергей Прокофьевич, а вы меня меньше любите, чем в прошлом году?
Сергей. Вот это да! Повзрослела крошка. И тебе любви захотелось! (Задумался.) Как интересно изучать эту житейскую психологию. Даже детскую.
Пауза.
Хочешь любви?
Юля. Конечно, хочется, очень хочется, чтобы был единственный, только мой родной человек и защитник. Чтобы можно было ему пожаловаться. Мама и бабушка меня не слушают, не понимают. Они хорошие, но сердятся уже сейчас, что не буду на их могилы ходить, цветы там сажать. Папу не пускают сюда, чтобы бабушка не болела. А папу я очень люблю. И его картины.
Сергей. А что ты, крошка, будешь делать со своим единственным?
Юля. Сначала буду с ним, как мама с папой, потом — как бабушка с дедушкой. А потом мы с ним умрем в один день. Никогда его выгонять не буду. Даже если у него наступит белая горячка. Обниму его, поцелую — и все пройдет.
Сергей (хохочет). Ох, уютно мне! Ох, согрела старика, крошка! Какая ты чистая! Ведь, небось, ни одной сигареты еще не покурила, губы пивом не обмочила. (Целует ее в голову.)
Юля. Спасибо, Сергей Прокофьевич!
Сергей и Юля в танце возвращаются к танцующим. Вадим и Валентина незаметно уплывают в коридор.
Александр. Окуджава мне ближе Дассена. Наверно, потому, что нет во мне французского легкого изящества. Я как-то духовно неряшливее, запутаннее, тяжелее французов.
Сергей (Хасану). Я почти вдвое моложе тебя, Хасан, но крепче душой. Я больше солдат, чем ты. Врезал бы свой замок в двери своей комнаты. Да как они смели, эти родственнички мои, выгнать человека из его родной квартиры и впускать назад раз в год по чайной ложке! Да за такое в лучших домах Лондóна, Парижа и Конотопа по голове бронзовыми канделябрами бьют!
Хасан. Я ведь заяц в душе. Расшумлюсь, а потом сожмусь дурацки, замучаюсь самообвинением и не могу рисовать и даже пить чай. Нет, практически я совершенно не способен как-либо действовать, а только — в душе и на холсте, на бумаге. Вот письмо могу написать тому, кого люблю.
Сергей. Ещё анекдот. При Юле уже можно. Одна парижская проститутка спрашивает другую: а что это такое — чистая любовь? А та ей отвечает: это русские мужики придумали, чтобы денег не платить. (Все тихо смеются.) Change! (Чейндж!) Кавалеры приглашают дам.
Ольга. И я только письмами живу.
Пауза.
Светлана. Мы здесь всё роднее друг другу становимся, а жизнь идет, идет, идет...
Виктор приглашает Светлану, Сергей — Юлю, Хасан — Ольгу.
Александр. Мне с вами тут легче, светлее стало. Напряженность в душе ослабела. Чувствую теперь — вроде бы это я, я сам...
Ольга. Хасанчик, майский жук уже выбрался из лопухов.
Юля. Тетя Оля, ты видишь это в окно?
Хасан. Жук уже летит на березу.
Сергей. Стрекоза на сосне поломала прическу.
Светлана. Это что за такое волшебное абстрактное искусство?
Сергей. Это я опять включился в древнеяпонское хокку.
Светлана (Сергею). Какое научное ты знаешь! Ты же только медбрат!
Сергей. Я одухотворенный медбрат, будущий психиатр. И только прячусь за всякими анекдотами от тягостного чувства неполноценности.
Хасан (Ольге). Я труден для себя, для людей своей вялостью, растерянностью. Теряюсь в очереди в магазине, когда мне говорят, что я тут не стоял. Душа оживает лишь в творчестве, в общении с природой, с вами — духовно близкими мне людьми. И особенно — с женщиной, которую чувствую на большом расстоянии так, будто она живет во мне.
Светлана. Это, конечно, не я.
Хасан. Не ты, Свет. Ты как-то телесно рядом живешь. Я в твою булочную хожу.
Хасан с Ольгой, танцуя, выходят на авансцену.
Ольга. Хасан, любимый мой, я бы уже не жила без твоих писем.
Хасан. И ты, Ольга, и твои письма, и засушенные в них цветы, травы — все время в моей душе. Я доподлинно знаю теперь: невозможно мне жить без любви.
Ольга. И мне невозможно, Хасан. Я каждый день представляю, что и как ты рисуешь. Летом майского жука, стрекозу, а в мороз березу без листьев среди сугробов... Вот прикоснулась здесь к тебе, и этого хватит мне опять на год.
Хасан. И я всякое-всякое про тебя, про нас весь год представляю...
Ольга. Хорошо, что у нас с тобою всё так, как есть. В семейном быту мы, наверно, измучили бы друг друга и потускнело бы то прекрасное, что в нас живет. А так всегда будет наша Любовь.
Хасан и Ольга в танце возвращаются к танцующим.
Юля (Виктору). Дядя Витя, над моей кроватью фотографический портрет ежика в рамке, что вы мне подарили.
Виктор. Я тебе еще кузнечика сниму с насадочной линзой — так, что он будет, как лошадка.
Юля. Спасибо! Вы так светло мне сейчас на душе сделали.
Входят в комнату взволнованные Валентина и Вадим.
Валентина (стараясь скрыть волнение). Ума не приложу, что нам делать с нашими бессмертными тараканами.
Сергей. Догонять и перекусывать пополам.
Вадим (держит руку в кармане). Довольно этих глупых шуточек, смешуечков. Цветочки-ягодки! Рожицы одуванчиков! Мне все понятно. Так знайте: я кое-кого нанял на случай, если со мной что-нибудь случится. (Валентине.) Весьма ловко с вашей стороны, мадам, познакомиться со мною на родительском собрании и пригласить в свой дом, чтобы показать рэкетирам. Я сразу их тут узнал, не лыком шит. Не останусь здесь более ни минуты. Среди этих разноцветных тараканов... (Показывает на картины Хасана.) Еще посмотрим... (Быстро уходит.)
Пауза.
Сергей. Эх, не успел включить ему прощальный марш из оперы «Аида»!
Шум и смех среди оставшихся. Танцевальные пары расходятся. Валентина, положив голову на стол, рыдает. Ольга и Юля гладят ее по голове.
Юля. Мамочка, успокойся. Ну, зачем он нам?
Ольга. Не расстраивайся, еще найдешь себе какого-нибудь богатенького дружка.
Валентина. Пусть будет он самый сумасшедший на свете, еще хуже Хасана, Александра, Виктора и даже этого параноика, но только чтобы по-настоящему богатый был, чтобы знала, за что страдаю. Чтобы хоть Канарские острова увидеть, Италию, Гренландию с самолета в Нью-Иорк... Вот уеду к Степану в Тамбов! (Рыдает.)
Сергей (качает головой). Ждет тебя дядя Степа лететь с ним на курорт в Салоники, в Ниццу... Держи, дурочка, карман шире! Эх, вы, романтики, если посмотреть на вас всех по-психиатрически. На всех, кроме тетушки моей Серафимы Спиридоновны.
Пауза.
Юля (бросается к отцу, прижимается к нему). Папочка, я не хочу, не хочу без тебя жить! Мне страшно без тебя жить!
Занавес